Россияне спорят о сериале «Слово пацана», посвященном казанским молодежным бандам советских времен. Одни видят в нем романтизацию насилия, другие считают, что авторы попытались показать криминальные субкультуры без прикрас. О том, какую роль в сериале играет язык, что в нем противопоставлено уличным дракам и какие аналоги казанских банд существовали в перестроечном Свердловске, «ФедералПресс» рассказал екатеринбургский журналист, исследователь подростковых субкультур Юрий Шинкаренко:

«В эволюции языка, культуры была эта пропитанная кровью страничка: «казанский феномен», «казанские моталки». Тот, кто посмотрел сериал «Слово пацана. Кровь на асфальте» – тот понимает, о чем речь. Может, не очень хорошо, но понимает.

Про «не очень» я говорю, так как вижу, какие фрагменты из фильма современные подростки выставляют у себя в сетях в качестве трейлеров и тизеров, что вырезают для TikTok. В основном это «забивы» (слово из другой субкультуры, из «околофутбола», но с явлением – дракой стенка на стенку – совпадает).

Еще я как-то наткнулся рекламу от производителей: в коротком ролике миловидные герои (уже без грима!) учат нас «мотальскому языку».

Порядок формирования явления, насилия, агрессии верен: сначала был хаос нищеты, порожденной развалом СССР, первое расслоение на бедных и богатых, в этом хаосе зарождалась ненависть, забродившая на зависти к чужой ловкости, соседскому финансовому благополучию, тем более нажитому не всегда честно. Так прорастала тяга к консьюмеризму (заявим все-таки социологическую точку обзора). Консьюмеризм, потребительство заставляло, как зуд заставляет расчесывать кожу, искать способы обогащения. Эти способы выкристаллизовывались из социального хаоса, облекались в прямолинейные слова, рождалась субкультурная система.

«Слово пацана» в названии фильма – это не просто синоним «клятвы», это еще и обозначение особого, призванного на службу насилию жаргонного словаря. Собственно, «казанский феномен» и подобные ему явления во всей их неприглядной красе мы как раз по жаргону и узнавали. Жаргон, обслуживая молодежные группировки, формировал их, помогал складывать правила «настоящего пацана», подсовывал череду оскорблений, годных для стигматизации непосвященных и непокорных, всех этих чуханов-чушпанов.

Впрочем, в других городах были другие словари. Там хаос молодежного безвременья взялись структурировать преступники других специализаций, катализируя рождение обслуживающего криминальную субкультуру жаргона. В Екатеринбурге в это же время вся подростковая масса держалась на юном «каталье» (картежных мошенниках; они же «пингвинята» – по названию кафе-мороженого, в котором собирались). Другая половина – жертвы насилия (лохи, «дойные коровы», «братья-приезжие»). Последним жаргонизмом («братья-приезжие») я назвал свой очерк подросткового быта, опубликованный в «Уральском следопыте», если не ошибаюсь, в 1989 году. Это была попытка как можно подробнее обрисовать язык юных катал (мошенников и их жертв). Все было внове для общества – и подростки, их родители, их воспитатели должны были видеть, хотелось нам, как работает эта система.

Жаргонный язык криминальных субкультур формировал саму субкультуру, закреплял ее нормы, правила, ценности, образцы поведения. Он, язык, внушал у неофита суеверный мистический страх перед необоримой силой кулака. Загонял в «катальское» стойло. «Пингвиненок» из тогдашнего Свердловска не обязательно мог начинать с карт, с шулерских приемов. Он мог, приготовившись вымогать деньги, начать с разминки и спросить своего визави: «Решишь задачку?» Это была магическая фраза. В ней таился подвох. Такой фразой язык предупреждал играющих в загадки-отгадки, что теперь, после произнесения этой ритуальной фразы, все делается «за дачку», то есть за деньги.

Таких приемов было сотни – и «простые» игры в слова, и картежные игры, от которых нельзя было отвертеться («Настоящему пацану западло отказываться играть в карты!»). А выиграть было невозможно, потому что пацанов из «Пингвина» обучали и поддерживали взрослые «каталы-моталы».

Как выглядело «слово пацана» в Казани, как магически воздействовало оно на молодежь – в фильме показано пунктирно, но вполне точно. Полноты там и не требуется: явление достаточно хорошо изучено социологами, изданы десятки солидных работ, «язык казанского феномена», как и язык «пингвинят» и десятка других подобных субкультур, теперь навеки хранится на каталожных карточках солидных исследовательских институтов. И если бы фильм ограничился пересказом всей этой субкультурной системы – он бы провалился (ну, может, был бы годен лишь на растаскивание по тизерам с драчками). Но в фильме есть другое: поиск дороги к состраданию, к солидарности людей, близких друг другу и готовых друг о друге заботиться, к любви. Есть в фильме страстное желание мальчишек и девчонок быть самими собой, уйти от навязанных схем жизни, мертвенных и мертвящих все вокруг.

Один из философов как-то размышлял о «конечном» языке, необходимом для того, чтобы окончательно сформировалась человеческая индивидуальность. Такой язык необходим для восхождения к своей «самости» – самому глубинному центру человеческого «Я», для восхождения к идентичности, к гуманности, к творческой непохожести. Такой «конечный» язык, убеждал нас философ, – это запас слов человеческих существ, который они употребляют «для оправдания своих действий, своих убеждений и своих жизней». «Конечный» язык не нужен, чтобы отобрать десять рублей у третьеклассника. Но он, этот запас, необходим, чтобы найти слова утешения для старушки, у которой только что в шальной пацанячьей разборке убили единственного внука. Он нужен, чтобы найти выход из ситуации, когда, не выдержав психических нагрузок, слегла в больницу мать главного героя. Он, этот язык гуманности, дарован нам, чтобы в ходе культурной эволюции питекантроп с окровавленной дубиной в руке превратился в Моцарта. Или в Микеланджело. Или в спасающего жизнь безымянного Хирурга. Или в Айтишника, исподволь готовящего под маркой ИИ что-то такое, что принесет благо всему человечеству. Поэтому он и конечен: выше и значимей его нет ничего.

Фильм хорош тем, что подростки в нем – не слепые болванчики, бесправно и безвольно следующие за криминальными авторитетами. Они, по-моему, изредка слышат этот высокий, «конечный» язык. Они его не освоили. Их уста еще немы. Но когда один из «пришившихся» к группировке не бросает свою музыку – можно понять, из этих музыкальных звуков когда-нибудь сложатся слова того другого языка, высокого, в корне отличного от жаргона. Музыка поможет.

А вот сценка в доморощенном видеосалоне. Она еще проще. Мальчишеские уста лихорадочно подбираются к первым словам о любви, словам высокого языка…

Героиня Айгуль рисует рекламу для видеосалона. Влюбленный в нее Марат, подсев рядом, пересказывает ей «Робокопа». Пересказывает плохо, словами «пацана»: «Там мужик один погиб. Американский полицейский. Его переселили в тело робота. Он потом ходил, мочил всех подряд. И никто ему ничего не мог сделать. Можем посмотреть, кстати, можно моменты хорошие перематывать».

«– Какие моменты хорошие перематывать? – Ну, самые хорошие моменты можно...» – говорит Марат и робко пытается обнять Айгуль. Это зарождение других «пацанских слов», тех самых, что вот-вот уже навсегда оторвутся от жаргона. Это поиск слов о любви, о поддержке, о помощи, о противостоянии злой эгоистичной силе».

Изображение сгенерировано нейросетью Kandinsky 3.0