В этом году исполняется 30 лет со дня одной из самых страшных железнодорожных катастроф. В ночь с 3 на 4 июня 1989 года под Ашой Челябинской области взорвались два поезда, которые следовали навстречу друг другу. Тогда погибло около 600 человек. Среди пассажиров было много детей, молодых спортсменов. Причины трагедии были названы достаточно быстро. Теперь уже бывший следователь Владимир Добрынин, который в то время работал на месте происшествия, устанавливал личности погибших и прочее, говорит, что те события перевернули всю его жизнь, а вспоминать о деталях пережитого страшно до сих пор. Подробности – в интервью «ФедералПресс».
«Люди сходили с ума от боли и ужаса»
Владимир Валентинович, как вам стало известно об ашинской катастрофе?
― В то время я работал оперуполномоченным ОБХСС в Центральном районе Челябинска. За мной в 4 часа утра машина пришла. В райотделе встретил начальник и сказал, что произошла железнодорожная катастрофа. Мне сообщили, что буду работать в следственной группе прокуратуры СССР по расследованию этого события. Голубев (в то время прокурор Челябинской области Роберт Голубев. – Прим. ред.) собрал оперативников из Челябинска, Копейска, других городов, из главка, из уголовного розыска.
Вы сразу поняли масштаб происшествия? С чего начали работу?
― Нет, мы же сами выясняли, что произошло, и масштаб трагедии. Потом только пришла более подробная информация с места, спустя пять-шесть часов.
Первым заданием для нашей оперативно-следственной группы было собирать информацию о случившемся, но отсюда, из Челябинска. Я поехал в управление железной дороги, чтобы составить схему поездов, которые пострадали: где были плацкартные вагоны, где купе, как были расположены места.
Утром этого же дня мы начали отслеживать, сколько людей поступает в ожоговый центр, сколько в другие больницы. Дело в том, что очень многие выпрыгивали из окон горящего поезда, потом поступали с травмами. Таких было до тысячи человек. Одних людей отвозили в Уфу, других – в Челябинск.
Какие в дальнейшем перед вами стояли цели?
― Первые два-три дня были самые сложные и напряженные. Мы опрашивали тех из госпитализированных, кто могли шевелиться и разговаривать. Доставляли их в УВД и вели допросы, чтобы выяснить, как происходили события. Второй вопрос, который нас интересовал, – кто находился рядом с ними в вагонах, как выглядели люди, знакомы ли они, что о них известно, что у них было из вещей с собой. Наша цель была – установить личности всех пассажиров.
Как именно вы определяли личности погибших и пострадавших?
― Опрашивали выживших, показывали фотографии, которые привозили родственники. Там же, в поезде, были пассажиры, грубо говоря, со всей страны. Составляли фотороботы, сопоставляли рассказы пассажиров, создали картотеку. Ну и была генетическая экспертиза. Также записывали, какие вещи были у людей с собой, определяли ущерб. Многие ехали на отдых и везли с собой деньги. Пластиковых банковских карт тогда же не было. Еще мы внимательно следили, чтобы ситуацией не воспользовались мошенники, которые могли заявить, что тоже были в том поезде и хотят получить компенсацию. Это было исключено, так как мы знали все детали и нюансы, которых не могли знать посторонние.
Люди бились за каждую утраченную вещь или, учитывая такие обстоятельства, ничего не требовали?
― Человек важнее был. Люди называли, конечно, какие вещи могли быть у них с собой или у родственников, но никто не страдал о материальном. Хотя мы на месте помогали составлять иски о компенсации вреда, определяли размер пособий. Суммы уже не помню.
Когда вы вернулись в Челябинск, вам, наверное, предстояли встречи с самыми тяжелыми больными и их родственниками. Как это происходило?
― После того как поговорили с потерпевшими, которые не были госпитализированы, мы начали работать в ожоговом центре. Люди, которые туда поступали, были в ужасном состоянии, на них было страшно смотреть. Но были и пострадавшие с внутренними ожогами. Жизнь этих людей длилась 10–13 дней. То есть человек мог ходить, есть, курить, но мы знали, что скоро он умрет. Врачи помогали нам составлять списки тех, кого опросить надо срочно, иначе станет поздно. То есть там мы первыми опрашивали людей, которые умрут, скажем, через 10 дней.
Меня поразила ситуация, когда молодые мать, отец и двое детей ехали на отдых, – из них из больницы вышли только отец и дочка. Жена и второй ребенок просто вдохнули горячего воздуха и обожгли внутренние органы. Было очень тяжело их опрашивать и понимать, что скоро этих людей не будет. Другая семья ребенка искала – его так и не удалось найти, его не было ни среди погибших, ни среди раненых.
Мы должны были опросить как можно больше людей, чтобы выяснить личности пропавших без вести и погибших, чтобы понимать, как сопоставить ДНК останков.
Вы были непосредственно на месте трагедии или работали только в Челябинске?
― Ездили во второй день. Движение поездов было восстановлено, хотя ехать было страшно. Пострадавшие вагоны были сдвинуты, полотно восстановлено. Мы осматривали место происшествия, помогали женщинам из прокуратуры отодвигать тяжелые детали. Солдаты помогали, искали пропавших в болоте, находили трупы, вытаскивали их.
Было понимание, что, может быть, еще есть шанс найти живых людей и кого-то спасти?
― Нет, шансов не было. Даже те, кто выживали, но от ожогов пытались спастись в воде, тонули в этом болоте. Люди просто сходили с ума от боли и ужаса.
Только один день мы там находились. Основная работа шла в Челябинске. Многие родственники пострадавших из других городов жили здесь в гостинице, нам надо было с ними разговаривать, опрашивать.
В каком состоянии находились люди, которых вам нужно было опрашивать?
― Шок, паника, агрессия. Как правило, мы по одному человеку не общались с пострадавшими и родственниками. Двое-трое сотрудников работали, среди них обязательно люди в возрасте, которые понимали жизнь, более спокойно воспринимали ту ситуацию.
Каково было ваше эмоциональное состояние? Психологически наверняка было тяжело...
― Не то слово. Нам оставляли ведро валерьяны и спирта. Насмотришься этого кошмара, потом вечером выпьешь, идешь домой по жаре и даже не пьянеешь.
Самое страшное было – утром подходить к ожоговому центру. Там такой ор стоял. Люди кричали от боли, от горя. Было очень жарко, кондиционеров не было, соответственно запах был жуткий. Рядом стояли машины – тела увозили в морг. С родственниками было сложно. И истерики были, и драки, врачам попадало прилично.
Обстановка была напряженная. Нам приходилось переодеваться в санитаров, чтобы пройти к больным, потому что людям в милицейской форме порой просто прохода не давали. А мы должны были выполнять свою работу безэмоционально. А как это делать, если перед тобой обгоревший человек или родители, обезумевшие от горя, потому что только что потеряли своего ребенка.
Все увиденное в те дни сильно изменило меня. Поменялось отношение к жизни и смерти, к телам. Я никогда такого не видел. Когда возле тебя страдают сотни, тысячи людей, ты как опер пытаешься выполнить работу. Но это очень тяжело. Вспомните трагедию в Магнитогорске – так вот под Ашой было в разы страшнее.
Среди пострадавших были ваши знакомые?
― Среди пострадавших было много челябинцев, много детей, школьники как раз ехали собирать черешню, в трудовые отряды, хоккеисты ехали на сборы, солдаты были в карауле с оружием, сопровождали заключенных. У меня были знакомые, кто ехал на отдых тем поездом.
У наших сотрудников милиции там дети пострадали, у сотрудницы кадровой службы сын погиб, сами работники тоже были среди жертв.
«Вагоны сгорали как бумага»
А что люди рассказывали непосредственно о событиях той ночи?
― Недалеко от Аши навстречу шли поезда Адлер – Новосибирск и Новосибирск – Адлер. При их приближении произошел взрыв. Начали один за другим вспыхивать вагоны, но не сразу, а по мере сильнейшего нагрева. Они сгорали как бумага.
Но люди гибли не только от ожогов или оттого что их придавливало падающими от накала перегородками в вагонах. Там был такой ужас, что многие выкидывались из вагонов через окна, выбрасывали детей. А внизу было болото. Люди получали повреждения от разбитых стекол, металла, от падений. И вот нам люди это все рассказывали, и мы будто сами это переживали. Целый месяц ежедневно восстанавливали картину произошедшего.
Очевидцы же тогда говорили, что ощущали запах горючего перед взрывом. Когда вы приехали на место, действительно что-то такое было?
― Да, запах был такой, как будто бензин разлили. Мой отец проезжал там за три часа до трагедии, поездом ехал в Москву. Когда мы созвонились, он сказал, что уже был запах чего-то похожего на бензин.
Когда вы выясняли обстоятельства произошедшего, показания очевидцев совпадали?
― Да. Все говорили про этот запах, все одинаково описывали последовательность событий. Произошел мощный взрыв, а потом вспыхивали вагоны. И что характерно – люди помогали друг другу, вытаскивали. Однако были и те, кто просто не могли выбраться после того, как на них рухнули перегородки: задыхались и сгорали заживо.
Выдвигали ли пострадавшие иную от официальной версию причин трагедии?
― Нет. Сразу было понятно, что это техногенная катастрофа. В том месте была низина, проходил трубопровод, который повредили при ремонте. Выходящий газ был тяжелее воздуха и скапливался в низине. Когда пошли навстречу поезда, случилась искра и получился объемный взрыв. Вот два поезда и оказались в огненном шаре.
Сталкивались ли вы с каким-то противостоянием в ходе расследования? Со стороны власти, к примеру?
― Нет. Прокуратура нас поддерживала, руководство полиции тоже. Нас не дергали, давали возможность спокойно работать. Я считаю, что следственная группа по этому делу отработала безупречно. Все, что можно было, мы установили.